«За 10-15 км от предприятий «Норникеля» загрязнений не видно»
В конце прошлого года «Норникель» и СО РАН подвели итоги Большой научной экспедиции (БНЭ) – масштабного исследования биоразнообразия в регионах, где действуют предприятия компании. Работы в рамках БНЭ стартовали в 2022-м, и охватили Мурманскую область, а также Красноярский и Забайкальский края – территории площадью более 71 тыс. кв. км. Такого уровня и размаха научные исследования проводились впервые в истории современной России.
В зонах воздействия предприятий «Норникеля» ученые зафиксировали большое видовое разнообразие. Только в Норильском промышленном районе (НПР) – более 1,5 тыс. видов ключевых групп организмов. В том числе – открыли совершенно новый вид жука-долгоносика, который будет описан и представлен мировому научному сообществу в ближайшее время. Помимо этого, в НПР ученые обнаружили аномалии природного происхождения, связанные с особенностями неглубокого залегания руд, богатых металлами.
Полученные данные лягут в основу корпоративной системы управления воздействием на биоразнообразие, а также будут использованы для разработки программ по его сохранению и мониторингу, сообщают в «Норникеле». «Большая научная экспедиция проводится для того, чтобы и компания, и жители, и ученые понимали, что происходит с природой на тех территориях, где расположены предприятия «Норникеля». Благополучие человека как биологического вида зависит от состояния окружающей среды, а его экономическое благополучие зависит от состояния природных ресурсов. Полученные данные уже применяются как в нашей повседневной работе, так и при долгосрочном планировании. Мы продолжим регулярно информировать широкую аудиторию о ходе исследований и об изменениях, происходящих с экосистемами и их биоразнообразием», – заявлял вице-президент «Норникеля» по экологии и промышленной безопасности Станислав Селезнев.
Подробнее о том, к каким выводам пришли ученые, в интервью «Кислород.ЛАЙФ» рассказал руководитель БНЭ, д.б.н., член-корреспондент РАН и директор Института систематики и экологии животных СО РАН Виктор Глупов, специалист в области энтомологии, биологической защиты растений, экологии, физиологии и биохимии насекомых, микробиологии и микологии.
«Природа всегда реагирует, она способна адаптироваться»
- Виктор Вячеславович, в пресс-релизе «Норникеля» о завершении БНЭ приводится ваша цитата: «В результате двухгодичных исследований… установлено, что наибольшее воздействие проявляется в пределах санитарно-защитных зон». Это выглядит как очевидный вывод. Наверняка итоги исследований все-таки несколько более глубокие?
- Я прекрасно понимаю, о чем беспокоится «Норникель», выступивший главным партнером СО РАН при проведении Большой научной экспедиции – масштабного исследования биоразнообразия на территориях, где расположены действующие предприятия компании. Для «Норникеля» важен вопрос влияния в границах санитарно-защитных зон – деятельность на этих территориях отслеживается государством. А если воздействие происходит за территорией этих зон, то оно уже оценивается по другим меркам, и там действуют другие ограничительные меры.
Мы, естественно, по итогам работы БНЭ получили множество выводов. За эти два года более 100 ученых из семи исследовательских организаций РАН, а также специалистов других институтов, работали в экспедициях в Норильском промышленном районе, на Кольском полуострове и в Забайкальском крае. Мы, прежде всего, изучали состояние экосистем в целом. И когда меня сейчас спрашивают: «Как вы можете утверждать, что за 10-15 км от предприятий «Норникеля» никаких загрязнений не видно?», я могу спокойно ответить: «Понимаете, в чем дело: когда вы едете на машине и отъезжаете даже за пять километров от предприятия, вы уже видите обычную тундру». И визуально уже можете сказать, что там ничего не происходит. Но когда мы начинаем там работать, когда углубляемся в состояние экосистем, изучаем структуру биологических сообществ во всем биоразнообразии, то сразу видим ясно – самое сильное техногенное влияние действительно фиксируется в пределах где-то 5-10 километров от предприятий.
В первую очередь, это вызвано нарушениями поверхности, и всем, что с этим связано – выбросами из дымовых труб, движениями транспорта, запылениями и т.д. Зависимость сообществ от степени загрязнения и от удаленности прослеживается четко. И эти изменения очевидны именно при анализе биоразнообразия, то есть количества видов различных растений, животных, их видовой структуры. Например, какой-то вид изначально на данной территории доминировал, но вдруг – раз, и перестал. Природа всегда реагирует, она способна компенсировать те или иные воздействия, способна адаптироваться, путем, естественно, перестройки сообществ. Те виды, что легче переносят техногенное воздействие, выдвигаются на первый план. И это нормально.
- Вот вы говорите – экосистемы меняются, сообщества перестраиваются. Но как понять, в худшую или в лучшую сторону это происходит?
- В данном случае нужно действовать очень аккуратно и взвешено. Если использовать такие критерии, например, как количество видов или количеств определенных живых единиц на единицу площади, то может оказаться, что в высоких широтах это все проявляется не так, как надо. Член-корреспондент РАН Михаил Иванович Гладышев со своим коллективом это хорошо показал на гидробионтах. Когда, например, происходит загрязнение водоемов органикой, в них начинают бурно расти различные водоросли, как следствие – их биомасса сильно увеличивается. Но для природы рост биомассы – это не всегда здорово. И в данном случае это показывает, что все плохо. Для высокоширотных водоемов резкое увеличение количества видов может привести даже к фатальным последствиям. Например, какие-нибудь водоросли или какие-либо простейшие начнут в водоеме доминировать, и начнут выделять метаболиты, которые будут токсичны для аборигенных рыб, что приведет к разрушению биотопа.
- Это вы про эвтрофикацию?
- Да. Банальная вещь, когда сейчас у нас в более южных широтах, начиная от Камчатки и заканчивая Черным морем, вода начинает цвести. Количество определенных живых единиц, скажем так, сильно увеличивается, но аборигенные виды из-за этого зачастую погибают, как это случилось в Азовском море. Так что говорить сходу, что хорошо для природной среды, а что плохо, я бы поостерегся. Вопрос всегда – в степени негативного воздействия. Оно фатально? Или оно в пределах нормы, когда само сообщество способно компенсировать последствия, например, незначительных загрязнений.
Любая эмиссия приводит к изменениям в структуре сообществ, но вопрос – это все в пределах адаптационных возможностей всей экосистемы или нет. Если, например, те виды, которые там и так жили, продолжают там жить и дальше, только их количество уменьшилось, и они уступили доминантное положение другим видам – это не фатальные изменения. Подобные вещи в природе происходят сплошь и рядом, в науке есть даже такое понятие, как сукцессия, когда один вид уходит, а другой тут же занимает это место. В природе пустых мест не бывает.
- А фатально в природе бывает? Или все можно исправить?
- Фатальные изменения, конечно, возможны, например, когда происходит загрязнение той же почвы различными высокоактивными соединениями. У нас очень много заброшенных шахт в верховьях того же Енисея, и там до сих пор остались водоемы, которые давно мертвы, которые несут в себе убийственный заряд таких химических соединений, что я даже сейчас вам не рискну их называть. Потому что они могут запросто весь Енисей убить. А они там отгорожены обычными дамбами. И если дамбы эти рухнут – вот это будет фатально. Уничтожено будет достаточно большое количество видов рыб, беспозвоночных, растений и др. Подобные вещи, если происходят, чреваты серьезными последствиями.
Если говорить про предприятия «Норникеля», то наиболее серьезные изменения в сообществах мы обнаружили в 10-километровых зонах воздействия. И это, на самом деле, характерно для любой индустрии. Другие промышленные комплексы – примерно такая же будет ситуация. Мы выходим сейчас на определенные универсальные критерии. Не зря в Роспотребнадзоре очень сильно заинтересовались рядом наших открытий и готовы сейчас обсуждать использование методов, что были наработаны в результате БНЭ, в своей практике. Потому что, еще раз говорю, эти вещи универсальны.
Например, в районе Мончегорска я работал еще где-то в начале века, и там тогда все очень страшно выглядело. Но сейчас сравниваем фотографии того, что было, и того, что стало к нынешнему дню после того, как там закрыли плавильные цеха, и видим, как экосистема восстанавливается. Остался вопрос про накопленный ущерб, отвалы – необходимо, конечно, начинать процессы рекультивации, восстановления нарушенных земель, чтобы процесс этот шел побыстрее. И чтобы сообщества там замещались видами, которые будут способствовать восстановлению аборигенной флоры и фауны.
- То есть там фатальных изменений природы не произошло, даже несмотря на многолетнее негативное воздействие еще «Североникеля»?
- Знаете, фатальное воздействие в природе всегда имеет временной отрезок. Фатально – это на сколько? На год, на два, на десять, на сто лет? Пожар, который выжигает на определенной территории все – это фатально, никто не спорит. Но всего на год-два, дальше природа начинает восстанавливаться. Вы не поверите, но не фатально даже ядерное загрязнение, и Чернобыль это нам всем очень хорошо продемонстрировал, как там все начало восстанавливаться в закрытом вроде бы навеки районе. Если человек исчезнет с земного шара, планета быстро придет к определенному равновесию. То есть все вопрос времени, просто времени. Что такое для природы, например, две-три тысячи лет? Да ни о чем! Но для человека, конечно, это время за гранью реальности.
«Диоксид серы – пока главный фактор негативного влияния на экосистемы»
- В презентации по итогам БНЭ упомянут интегральный показатель состояния экосистем (ИПСЭ). Что это такое и как вы его рассчитывали?
- Подсчитывается количество видов животных и растений. Как правило, для наземных и для водных экосистем индексы рассчитываются по разному, поскольку очевидны сильные различие в средах и составах. Бегущую за зайцем рыбу вы вряд ли увидите. Как и плавающего зайца, который пытается наесться рачков. Но в глобальном плане ИПСЭ показывает количество определенных видов в сообществе на определенную площадь, и еще отражает структуру этого сообщества.
На выходе мы получаем цифру, которая не имеет размерности. И это очень удобная штука. Это не 15 зайцев, 40 одуванчиков и 200 косуль, это именно интегральный показатель состояния всей экосистемы. Оптимальный индекс – это единица. Это условно-гармоничное сообщество, которое мы установили на фоновых участках, взятых за эталон. И если от единицы мы видим изменения в сторону уменьшения, то это нам говорит о влиянии, но разной степени. Если цифра уходит меньше, чем за 0,8, то – о значительном влиянии на природную среду. Мы понимаем, что все достаточно серьезно, что надо принимать какие-то компенсирующие меры. Или, если это невозможно, менять производственные циклы или еще что-либо, чтобы не потерять ничего в будущем.
Еще ИПСЭ помогает определить ключевые факторы воздействия. Тогда, например, если какой-либо фактор влияния взять и ликвидировать, можно будет увидеть, что индекс начал расти, значит – все, мы попали в точку. А если ничего не изменился, значит, этот фактор и не был главным. Но в случае с «Норникелем», на самом деле, достаточно все понятно было сразу и с циклами, и с загрязнениями.
- Диоксид серы – и больше ничего?
- На данный момент – да, это самый главный фактор негативного влияния на экосистемы на территориях присутствия предприятий «Норникеля». Когда за счет «Серной программы», которую компания реализует, этот фактор будет нивелирован, встанет вопрос о воздействии тяжелых металлов, но сейчас это все менее актуально.
При этом в процессе работы в рамках БНЭ мы столкнулись с тем, что на территориях вокруг «Норникеля» сплошь и рядом встречаются т.н. природные аномалии. Особенно ярко, кстати, это проявилось в Забайкалье. Там мы вышли на одну аномалию, которая меня, мягко говоря, сильно удивила – соединения мышьяка в два-три раза превышали нормативы, но экосистема к такому адаптировалась. Это вообще-то характерно для природных аномалий: например, на дне Байкала, чистейшего озера на планете, которое сейчас, правда, уже не совсем чистейшее, происходят выделения нефти. Но там возникли микроорганизмы, которые пожирают эту органику с таким свистом, что от нее ничего не остается. А вот как только туда начинают поступать тяжелые металлы, вся эта функциональная, условная природная печень перестает работать.
- Важный вопрос – как отделить фоновое загрязнение в зонах влияния индустрии, то, что свойственно природе, от собственно техногенного воздействия?
- У нас в составе БНЭ работали высокопрофессиональные почвоведы, у них очень хорошая инструментальная база, с помощью которой анализируется соотношение тяжелых металлов в почвах. Как правило, участки техногенного загрязнения, что бы там ни говорили, не занимают громадных территорий, они всегда имеет определенную площадь. И там хорошо видно, как загрязнение выходит от того или иного предприятия, как этот участок вклинивается, в том числе, в фоновые зоны, туда, где не должно быть вообще никаких загрязнений. Мы начинаем это все картировать – и все вырисовывается достаточно ясно.
Правда, анализ требуется очень тщательный, трудоемкий. Нужно взять массу всевозможных проб, с различных глубин, и все проанализировать. Загрязнения ведь порой еще и вымываются. Это не значит, что это здорово и это не влияет на природу. Влияет, конечно, но не остается на конкретном участке. То, что отложилось на растения, тоже куда-то уносится.
А вот зоны природных аномалий всегда четко фиксированы, потому выход каких-либо пород, которые будут обязательно это все подпитывать, просто виден, часто визуально. В Норильском регионе такое встречается сплошь и рядом. Там по Плато Путорана бывают выходы и свинца, и никеля, и меди – просто буквально на поверхности.
- Предприятие не сможет сказать, что это не мы, это природа тут загрязнилась сама?
- Разделить фоновое и техногенное загрязнение точно можно, это не космические технологии. Так что говорить такое предприятиям бесполезно.
- Считается, что города «Норникеля» – одни из самых грязных. Понятно, что выбросы диоксида серы за эти десятилетия сильно изменили территории. Но насколько сильно?
- Если говорить про ландшафты, то они больше меняются в районах шахт, там все раскапывается и разгребается, пустую породу раскидывают налево и направо, то есть там происходят совершенно понятные негативные сдвиги. Если же говорить про экосистемы в районах «Норникеля», то природные сообщества там не так остро реагирует на это серное загрязнение, как может показаться навскидку. Для меня самого это оказалось настолько неожиданным, что я, честно говоря, вначале не мог даже в это поверить. Дело в том, что соединения серы, диоксид серы и другие продукты, очень активны, в первую очередь, с биологической точки зрения.
Видимо, причина в том, что центр загрязнения находится непосредственно в районе самих предприятий, но дымовые трубы раскидывают газообразные поллютанты на большие расстояния, с учетом изменений розы ветров. А потому степень влияния этого загрязнения на единицу площади, скажем так, рассеивается. Это не значит, что там все хорошо. «Серная программа» обязательно должна быть реализована в полном объеме, тогда в районах «Норникеля» можно будет спокойно и свободно дышать. Но природа и сейчас за счет этого рассеивания на загрязнение с точки зрения адаптации неплохо реагирует. В сообществах меняется видовая структура, но визуально это не заметно.
- Грубо говоря, диоксид серы природу не убивает?
- Убивать… Я бы не сказал, что там сильно что-то убивается. Единственное, я напомню про зону в 10-15 км – вот в этой черте происходят серьезные негативные изменения. А дальше степень воздействия сокращается, и природные сообщества начинают адаптироваться. Да, количество видов уменьшается. Но о чем это говорит? Что их убивают или они туда просто не входят? Туда, где плохо дышать, мало кто двинется, если он вообще может двигаться. А если он растет, то расти не будет. Поэтому столь категоричное слово, как убивает, я бы вообще не использовал. Это вот если поймать мышь, посадить ее в клетку, а потом опустить в дымовую трубу – вот это будет убийство.
А в природе всегда все подвижно, все меняется. Еще раз говорю, у природных сообществ очень высокий потенциал адаптации — и это еще один из итогов БНЭ, это то, что мы увидели на полученном научном материале. Но, конечно, степень адаптивности в высоких широтах для природных сообществ меньше и ниже, чем в умеренных. Вообще высокоширотные экосистемы очень хрупкие, то есть они менее устойчивы. Ведь что такое адаптивность? Это определенный динамический показатель способности к восстановлению. Если снять верхний слой почвы в тундре, чтобы построить там дорогу, или просто какой-нибудь тракторист проедет и оставит следы от тяжелой техники, восстанавливаться это будет столетиями. А в районе, например, Подмосковья, через пять лет и не найдешь следа – все зарастет. Это и есть показатель хрупкости.
А на территориях. где работает «Норникель», еще и вечная мерзлота, а там, когда оголяется слой, меняется устоявшийся температурный режим – и может начаться обводнение. А дальше это может привести даже к образованию болота. Здесь уже пока весь цикл не пройдет – болото, заросли, озеро-болото и т.д., а это может продлиться 800-900 лет – ничего не восстановится. Поэтому на таких территориях нужно действовать крайне аккуратно и продумано.
«Ведь там теперь расцвела ива, а к этой иве побежали зайцы»
- Еще одна особенность БНЭ – отбор в экосистемах видов-индикаторов? Как вы их находили?
- Принцип очень простой. Сначала мы определяем сообщества на фоновых участках, где не проявляются загрязнения. А потом начинаем с этим списком, так сказать, подходить к зонам загрязнения – от участков незначительных, потом средних, в конце значительных загрязнений. И смотрим, как там меняется численность этих видов. И если мы видим, что численность какого-то вида четко коррелирует со степенью загрязнения – вне зависимости от нарушения ландшафта или других условий, – то мы такой вид выделяем как ключевой, как индикаторный.
Но не так просто это сделать на практике, как произнести словами. Порой происходят обратные процессы. Например, в зонах значительного воздействия предприятий «Норникеля» мы зафиксировали не сокращение, а, наоборот, увеличение количества видов некоторых жуков, – в сравнении с тем, что видно на фоновых участках. Это может значить, что такой вид нельзя считать индикаторным. У него или идет серьезная вариабельность внутри популяции, или он сильно подвержен популяционным циклам.
Кстати, в районах шахт, или там, где строят технические дороги, происходят иногда парадоксальные вещи. Например, под прокладку ЛЭП вырезается кусок леса или участок тундры нарушается – но территории эти быстро восстанавливаются, зарастают кустарниками. Это та самая сукцессия, о чем я упоминал вначале – новый вид внедряется на порушенную территорию, и так нарушается структура сообщества, характерная для дикой природы. С одной стороны, мы создали условия для произрастания или проживания какого-то другого вида. С другой, его конкуренты уходят, то есть они или не смогли адаптироваться, или их вырезали, уничтожили под корень, но новые виды очень быстро занимают эти места. И их количество резко возрастает.
Но если мы их будем рассматривать в качестве индикаторов, то уйдем не в ту степь совершенно. И начнем говорить, что там, где ходят тяжелые грузовики, это очень хорошо для природы, пусть их как можно больше ходит. Ведь там теперь расцвела ива, а к этой иве тут же побежали зайцы или косули, и начали там плодиться. А подобное происходит вдоль железных дорог, например, где скапливается большое количество тех же зайцев, и косули там не боятся ходить, потому что там мелкий кустарник, кормовая база хорошая. И туда не так часто приходят охотники, а виды-хищники этих мест боятся. Я привожу этот пример не с точки зрения того, что это хорошо для природы, а для того, чтобы показать, что необходимо взвешенно подходить к тем или иным показателям, которые мы получаем, чтобы не сделать огульных выводов.
- На территориях, где работала БНЭ, виды-индикаторы вы уже отобрали или эта работа будет продолжаться?
- Будет продолжаться, потому что надо смотреть, как количество этих видов меняется в течение сезонов. Мы, конечно, сейчас отобрали определенные виды. Это общепринятые подходы, это широко используется и в мире, и у нас, но сам подход с видами-индикаторами, на самом деле, мне лично не очень нравятся…
- Почему?
- Потому что есть такое понятие, как жизненный цикл, и он сильно влияет на качество анализа. Есть, конечно, такие индикаторы, скажем, определенные лишайники, развитие которых четко коррелирует с загрязнениями воздуха, тут я не спорю. Но мне больше по душе интегральные показатели, тот же ИПСЭ.
Кроме того, в рамках БНЭ мы начали вводить в практику использование т.н. показателей стрессируемости. Это уже биохимические и физиологические показатели, они стоят дорого, но мы начали их пробовать на растениях. И уже увидели интересные вещи. Например, береза – можем взять ее за индикатор? В какой-то мере можем. Но не будем теперь измерять ее вес, ширину листа, другие морфологические показатели, а начнем смотреть на то, как она растет. Это же живой организм, он также реагирует на те или иные изменения – как климатические, так и антропогенные. И реагирует как? Растения очень интересны в этом плане, у них начинают перестраиваться определенные физиологические циклы, а в листьях накапливаться вторичные метаболиты – флавоноиды, фенолы, катехолы и др.
Они выполняют очень серьезную функцию, в первую очередь, большую роль играют в адаптации растений к тем или иным негативным факторам, будь это поедание их различными насекомыми или животными, что приводит к облиствению – растения на все реагируют. Если, например, оборвать листья у березы, то на следующий год она их снова выкинет, но по составу они будут уже совсем другие, это станет буквально другое растение с точки зрения состава вторичных метаболитов.
И мы сейчас на территориях воздействия «Норникеля» пытаемся эти подходы отработать, найти определенные соединения, которые четко будут коррелировать со степенями загрязнения, с расстояниями от центра эмиссии до начала фоновых участков. У той же березы мы уже нашли группу флавоноидов, которые очень четко это все показывают… Количество их растет в зонах наибольшего загрязнения, а дальше уменьшается. Это фактор той самой стрессируемости. И показатель того, что если их очень много, значит растения находятся под серьезным воздействием, хотя внешне при этом ничем могут не отличаться от обычных. Но состав тех же флавоноидов четко покажет – у нас тут проблемы.
Вторичные метаболиты, кстати, и для человека характерны, когда он живет в определенных условиях, рядом с какой-нибудь фабрикой. У него тоже в крови начнут накапливаться определенные соединения, которые будут говорить о той же стрессируемости. У нас это может еще сопровождаться определенными дисфункциями, патологиями. Что самое интересное, эти вторичные метаболиты у растений отвечают, в том числе, и за их устойчивость к заболеваниям, к заморозкам, помогают в адаптации к засухе, к засолениям и т.д. То есть это универсальный признак. Но надо его найти, взвесить, проанализировать, а потом провести еще достаточно долгую работу.
«Мы еще и грибы-слизевики открыли – один из простейших миксомицетов»
- Один из выводов БНЭ – мероприятия по предотвращению негативных воздействий должны быть направлены, в том числе, и на снижение рисков разрушения дамб хвостохранилищ. Почему на это такой упор сделан?
- Это важно для всех производств, которые находятся на территории России. У любого большого промышленного предприятия, не только у «Норникеля», есть хвостохранилища – по факту, рукотворные озера. Как правило, действующие предприятия за ними следят – по крайней мере, они должны это делать. Но есть масса заброшенных шахт и обогатительных фабрик, от которых остались хвостохранилища, огороженные обычными дамбами. А теперь представляем: сейчас участились сезонное изменения климата, пойдут вдруг мощные дожди, и этот щебень с глиной просто размоет. И все, что там хранится, попадет в реки, со всеми вытекающими. С такими сооружениями подобные риски реальны. Поэтому особое внимание нужно обязательно уделять этой теме. Это уже прерогатива непосредственно «Норникеля» – тщательно следить за своими хвостохранилищами, чтобы дамбы не разрушились, предотвращать вымывание отходов и т.д. Это вроде бы банальные вещи, но мы на этом специально заостряем внимание, потому что если что-то случится, то случится уже не банальная вещь, а очень-очень печальная.
- Среди итогов — еще и обнаружение нового вида жука-долгоносика. Насколько это уникальное научное достижение?
- Мало того, мы еще и грибы-слизевики открыли – интереснейший организм, кстати, один из простейших миксомицетов. Новые районы, которые малоизучены, тем более такие большие по площади, тем более с таким климатом – мы ожидали, что обязательно какой-нибудь новый вид обнаружим. Но это не супероткрытие. Это, скажем так, удача, это здорово, но чтобы это было какое-то сверхоткрытие – нет. Открытие сделано на уровне таксона вида. Вот если бы мы описали новое семейство, это уже бы в Nature попало. Но такое – вообще суперредчайшая вещь. Даже род описать – это уже неплохо, а семейство – это высокий таксономический показатель. Но на это мы даже не надеялись. Просто описали новый вид – они широко распространены. Тот вид долгоносика, его близкие родственники, встречаются, в первую очередь, в высокогорьях, от Тибета до Европы. Но зоны, в которых работала БНЭ, просто еще слабо изучена.
- Насколько БНЭ вообще оказался беспрецедентным проектом? Это новое слово в кооперации большой науки и крупного бизнеса?
- Мы работали в этих районах, конечно, и раньше, но экспедиции были не такие большие. Ездили отдельные специалисты, что-то изучали. Беспрецедентность БНЭ приобретает за счет размаха, за счет площади территорий, которые мы охватили, за счет привлечения такого большого количества специалистов. В современных условиях, когда финансирование всегда ограничено, собрать в одной точке энтомолога, зоолога, почвоведа, ботаника, ихтиолога практически невозможно, потому что все это очень дорого. Аналогов БНЭ в новейшей истории просто не было. Мы смогли реализовать в рамках БНЭ комплексный подход, изучить все многообразие сообществ, увидеть многочисленные связи.
Второе. Мы при достаточно скромном финансировании пытаемся вводить новые подходы, как я вам говорил, по той же стрессируемости. А гидробиологи, например, использовали пусть и известный метод, но который в северных широтах не применялся. Это когда берут воду, проводят ее молекулярно-генетический анализ и выясняют, в каком количестве и какие виды рыб обитают в том или ином водоеме. Мы в этом году попытались привлечь волонтеров (опыт первый), чтобы они тоже участвовали в сборе биологического материала. Само по себе это вышло очень интересно.
В рамках БНЭ мы сразу покрываем достаточно большую территорию. Конечно, необходимо и дальше расширять охваты исследований. Тем более что эти регионы сейчас активно развиваются, и в силу хрупкости экосистем мы можем пропустить момент, когда новым фактором воздействия станет… туризм. Как это случилось на Байкале, где озеро уже на грани катастрофы все стоит.
- По итогам БНЭ вы будете разрабатывать рекомендации, в том числе, для «Норникеля». Компания, как заказчик экспедиции, не просит вас, скажем так, учесть корпоративные интересы? Или вы здесь полностью свободны?
- Мы здесь полностью свободны. Наше дело разработать научно-обоснованные подходы и доказать их действенность для компании. Меня уже не раз обвиняли, что я продался «Норникелю». Но, простите, есть научные данные. То, что сообщества меняются не так, как об этом кричат общественные активисты – это не мне так захотелось, это так происходит в реальности. А корпоративный интерес у «Норникеля» будет один — выполнять наши рекомендации или нет. Мы можем сказать, что, например, необходимо здесь провести такую-то работу, а вот здесь - другу, а к такому-то вопросу подойти вот так-то. И нам скажут: «Ладно, хорошо», но ничего не сделают. Но это уже не мой вопрос.
Руководитель полевого этапа Большой Норильской экспедиции Николай Юркевич – о том, что удивило ее участников, можно ли считать НПР «самым грязным» в России, и чем «Норникель» помог ученым.
То, о чем так долго говорил «Норникель», свершилось! Крупнейший экологический проект в России – «Серная программа» на Надеждинском металлургическом заводе – запущен. Инвестиции в него превысят 180 млрд рублей, и эти затраты носят исключительно экологический характер.
